В лесу навстречу попался всадник. Конь шагал понуро, спустив голову, всадник был не весел тоже.
Он соскочил с тощего коня и сел на сваленное бревно. Тут мы закурили, тут и познакомились.
Это был Бондаренко, заведующий лесоучастком «Лукинская падь».
Он был скучен. Из двадцати девяти тысяч кубометров, — что по плану, — было у него вырублено только шесть. Из этих шести вывезено только две.
Кроме того, ежедневно, вернее, еженощно, с участка скрывались рабочие, навеки унося с собою казенные валенки, спецовку и продукты, предусмотрительно полученные несколько дней вперед.
— Плохо, — сказал он. — Позавчера мне в бараке Путь чуть по шее не настукали. Хорошо, что догадался я, дай, — думаю, — поскорей уйду. Взял да и ушел. Пошел в бюро ячейки: «Так, мол, и так. У меня и без того работы по горло, а тут еще... по шее».
— Ну и что же?
— Ну и ничего же, — уже с ноткой раздражения повторил он. — Посочувствовали. «Только, — говорят, — мы не власть, а ячейка. Мы права ареста не имеем. Вот погоди! Приедет милиционер, он их прожучит».
— Хулиганов много, — добавил он и замолчал, перебирая по пальцам имена и фамилии. — Мне сибиряков прислали 35 человек. И что за наказание, то все было тихо, а теперь, что ни день — скандал. То рабочего изобьют, то в столовой тарелкой запустят, то матом облают. Есть у меня такой Пичугин. Здоровый... ему, если на кулак попасть, то наверняка ребра не досчитаешь.
Хоть бы уж скорей милиционера присылали, — с горечью повторил Бондаренко, звякая ногою о потускневшее стремя. — Я и пишу и нарочного посылал. Как двадцать девять тысяч, — так давай да давай, а как милиционера — так нет и нет.
*
И вот она «Лукинская падь». Бараки, низенькая контора, столовая. Под навесом, среди густого сена, притихшие лошади.
Откуда-то влетает на санях веселый и озорной конюх Ляпунов. Он похож на пьяного, но вернее всего, что он трезвый. С разлета врезается он в чужие сани, опрокидывает их, врезается в другие, запутывается и бросается к ошалелому коню. Сжимая кнутовище, он начинает мордовать тощего, загнанного коня по зубам, по челюсти и по глазам.
Он бьет с яростью и с наслаждением, оглашая воздух самым изысканным матюгом.
И если вслушаться в его выкрики и матюги, то окажется, что во всем виноват не он, Ляпунов, а виновата пятилетка. Что если бы не колхозы, то чужие сани не попались бы ему на дороге, если бы не советская власть, то он не переломал бы оглобель. И что если бы была его, Ляпунова, власть, то он сейчас же пробил бы коню череп или топором, или поленом.
Но так как такой власти ему не дано, он все яростней и яростней хлещет коня по морде и хлещет так, что проходящая мимо баба — уборщица, для которой все это уж Никак не в новинку, — и та испуганно бросается в контору.
Из конторы выскакивают бухгалтер, конторщик и еще кто-то.
— Ишь, как разошелся. Этак недолго и вовсе лошадь изуродовать, — неодобрительно замечает один, держась от конюха подальше.
— Разве же долго, — равнодушно поддерживает другой. — У нас недавно на верхнем участке коню насквозь скулы пробили. А вчера еще лучше: возчик Салов вез бревна, а дело к ночи. Надоело ему... бросил он коня с грузом посреди дороги, а сам пошел в барак, да и лег спать. Спасибо, что люди на коня наткнулись. Что такое, думают, за оказия?.. Стоит конь, а человека нет. Распрягли, заглянули в барак, а человек спит себе, да и спит.
Конюх Ляпунов окончил побоище. Он с ленцой и прохладцей начал распрягать мокрого, тупо опустившего избитую морду коня.
Служащие, позевывая, уходят в контору.
И опять краем уха я слышу .уже знакомую фразу:
— Вот погоди!.. Приедет милиционер, он им покажет.
*
В столовой висит стенгазета. В столовую люди приходят усталые — им не до газеты. В столовой читать некогда. В стенгазете читать нечего. Одна-две заметки: такая бригада выполнила, такая-то недовыполнила. Остальное – пустая ерунда.
В столовой читать некому. Днем столовая пуста — люди работают, а лодыри лежат на нарах. В обед столовая похожа на вокзал перед отправлением поезда. Вечером — в столовой темно. Тусклая лампа висит далеко и, кроме жирного заголовка: «Выполним план на 100 проц.», — кто его разберет, что там дальше написано.
В бараках стенгазет нет.
С тех пор как прислали 35 вербованных сибиряков, вымолилась из них ударная хулиганская бригада из 5 человек под командой атамана Васенина.
И вот в бараках вспыхнули драки, повис тяжелый мат, увеличились прогулы и с каждым днем расшатывалась и без того некрепкая труддисциплина.
Но вместо того, чтобы слету и размаху броситься в гущу лесорубов, не обороняться от хулигана и кулака, а наступать, все эти случайные вузовцы, совпартшкольцы, ком-вузовцы, студенты лесного института, мобилизованные комсомольцы закрыли глаза, отдавая всю массу лесорубов под влияние кучки антисоветских хулиганов.
Вот он, совпартшколец. Молодой, боевой, в кубанке. Ну, красный казак, да и только. Вот он входит в барак и видит, что хулиган Васильев отнял у одного паренька сапоги и ударил его кулаком в грудь.
Молодой, боевой останавливается и мнется. Ему неудобно.
— Это за что же? За что, что же такое?! — спрашивает молодой и боевой. Хотя он отлично видит и что это такое и за что это такое.
— Уйди, — растягивая слова, под гиканье и хохот своих друзей отвечает Васильев. — Уйди, а то я нервный. Я и тебя могу пристукнуть.
И тихонько, тихонько — ах, красный казак — боевая кубанка! — уходит человек из барака. И идет жаловаться в ячейку.
А там тепло и по-дружески сочувствуют:
— Ну, и народ... ну, и сволочь. Вот погоди, приедет милиционер, он им пропишет.
*
Поздно вечером на нижний участок, где контора, где партийцы, вузовцы и комсомольцы, дошел слух о том, что на верхнем участке в бараках, тех самых, где мало партийцев, комсомольцев и вузовцев, избит к ночи один из лучших десятников — Баранов.
Слух этот дошел как раз в ту минуту, когда хороший комсомолец Кардавильский — такой чубатый и в папахе — играл на гармонике цыганочку. Он играл ее с переборами, чуть-чуть прищурившись, и смотрел налево туда, где сидела какая-то очень хорошая...
В коридоре сказали: «А вот Баранова ударили доской по лицу».
Но гармонь играла так звонко, что все показалось пустяком. Ну, ударили. Ну, не до смерти. И веселая песня о цыганочке стерла этот, какой-то никчемный и мешающий случай.
*
И случай был вовсе не такой простой.
Утром пришел сухой рапорт.
В этом рапорте корявыми, тяжелыми буквами было изложено, что вечером комсомолец Шуликов ударил доскою десятника Баранова за то, что Баранов приказал снять с довольствия всех тех, кто не вышел на работу.
И сухая справка старика — лесного фельдшера — говорила приблизительно так: «Что касается пробитого чемодана, то он пробит доскою. Что же касается лица, то оно ударено в переносицу, в результате чего глубокая царапина».
*
Но в тот вечер, когда во время «цыганочки» пришел и прошел мимо этот слух, не собралась ни партийная, ни комсомольская ячейка. Может быть, потому, что было поздно?.. И ни на следующее утро, ни на следующий вечер не собрались ячейки. Может быть, тоже потому, что было уже поздно? А вернее всего потому, что тот самый хороший советский милиционер, тот самый, без которого двадцать девять тысяч кубометров — никак нельзя, — он ещё не приехал.
*
Тогда товарищеский суд. На суде Васенин — в красной рубашке, в резиновых подтяжках, галстух и красивое хулиганское лицо, и он кричит:
— И не пойду, и не пойдем, давай всё, что по колдоговору! Мало что валенки, мало что спецовка, да и то все старое, а где рукавицы, так вашу в бога перетак?! Сказано было, чтобы давали, а рукавиц не дают. Дали одни, да и те разные.
И вот он, Васильев, тот самый, от которого Бондаренко «дай — думает — лучше уйду».
Пичугин — тот самый, которому, если на кулак, то не будет ребра.
«Комсомолец» Шуликов, который с кривой и наглой улыбочкой, заявляет: «А кто Баранова знает? Может быть, это он сам нарочно пошел на кухню да и стукнулся о полено?»
Вот они: Осокин, Ковешников, — тот, у которого шлем, как у летчика, дружно и организованно орут:
— Правильно!
И товарищеский суд, беспомощный и слабый, уходит в комнату для совещания. Потом, прикрывая свою беспомощность ненужной и фальшивой фразой, выходит из комнаты и тихим голосом командует: «Прошу встать и снять головные уборы».
И дальше: «Именем Советской социалистической и т. д., считать, что дело товарищескому суду не подсудно и передать в уголовном порядке».
То есть: — чтобы прислали милиционера.
*
И еще такой разговор. Секретарь комсомольской ячейки Бабичев.
СЕКРЕТАРЬ. У меня брюки порвались.
БОНДАРЕНКО. Зашей.
СЕКРЕТАРЬ. Мне некогда зашивать, ты мне новые выдай.
БОНДАРЕНКО. Ты с ума спятил. У тебя же, кроме этих, есть другие.
СЕКРЕТАРЬ. Другие не ваши. Ты новые давай.
Тогда:
ЗАЯВЛЕНИЕ БАБИЧЕВА: «Прошу выдать».
РЕЗОЛЮЦИЯ БОНДАРЕНКО: «Отказать».
*
Отказать бы, да исключить бы! Да... показать бы рвачу с комсомольским билетом!..
*
И еще разговор на собрании.
Подметальщица:
— Слушай, Сигедин, вот ты партийный, и что это я никак не пойму. Как на собрании, — то ты одно говоришь, а как у нас в бараке, то совсем другое. Разве партийные так делают?
*
Постановление бюро ячейки:
"Признать, что в поступках тов. Сигедина есть элементы, похожие на двурушничество"
*
А в лесу одинокая, никем не поддерживаемая бригада Сапожникова дает день за днем сто двадцать процентов.
Это такая бригада, о которой вспоминают только в сводках. Вот, мол, и у нас есть такая бригада.
Это очень тихая и спокойная бригада, до того спокойная, что о ней позабыли и партийная и комсомольская ячейки.
До того спокойная, что даже не рассердилась она, когда за всю большую, героическую работу премировали ее четырьмя нижними рубашками и пятью кальсонами.
*
Но ведь совсем не так далеко, в с. Малиновом, заседает Вакский леспромхоз. В этом леспромхозе сидит присланный из Имана райпарторг, тов. Долгун. Он сидит и не сердится, когда комсомольская <газета> «Набат молодежи» прямо называет его гастролером, который не любит задерживаться на участках, на лесосеках и в бараках.
И нет дела этому Долгуну до «Лукинской пади».
Но ведь в этом же, в Вакском леспромхозе, там, где коммунисты и комсомольцы без помощи Долгуна и не «дожидаясь» милиционера, сумели организовать и сколотить крепкий беспартийный актив, — там есть и ударные бригады, и соревнование, там вырабатывают по 6 кубометров на человека.
Почему же, кроме маленькой и забытой бригады Сапожникова, нет этого ничего на «Лукинской пади»?
*
Да потому, что не умеют и не хотят идти в массы, организовывать передовиков, создать боевой актив. Потому, что надеялись на милиционера: вот кто-то приедет, вот кто-то прижучит» и кто-то все разберет.
*
Но никто не ехал.
И только недавно прикатил из Малинового секретарь ячейки Ковязин. Но приехал он не за двадцатью девятью тысячами кубометров, а приехал что-то насчет кооператива. И ему сказали:
— А ведь у нас беда. У нас нужно 29 тысяч. У нас срублено пять. У нас вывезено только две. Плохо! Очень плохо у нас, т. Ковязин.
Он посмотрел тогда бодрыми глазами и ответил:
— А мы ваши письма получали... Хотели было прислать вам милиционера... Да он что-то не поехал.
«Тихоокеанская звезда» (Хабаровск), 1932, 28 февраля