Просвещение внедряется в самую толщу масс. Например, во многих деревнях поставлены громкоговорители, проведено электричество, не говоря уже об интенсификации сельского хозяйства при помощи всяких машинальных приспособлений.
Поглядишь, с внешнего вида, на такую деревню под новым названием «Заря социализма» или еще как – и ахнешь. «Что, - подумаешь, - это такое? Да разве ж это прежние «Кривые овражки»?...» Так, постоишь-постоишь, восхищаясь, и уйдешь с тем, чтобы начать писать двухтомный труд о «психологическом сдвиге деревни за годы революции» и о неоспоримом влиянии культуры на быт и нравы ее обитателей.
Если же и запротестует кто: «Как такое, - скажет, - чтобы целые два тома, на основании поверхностных наблюдений?» - так это очень даже глупо. Что же прикажете автору по всем хлевам, что ли, пройти, или на скотном дворе изучать бытовые вопросы?
Хлев, он хлевом и останется. В хлеве грязь и прочие неприятные детали, а скотный двор – учреждение абсолютно не стоящее внимания, ибо, он подобен английскому парламенту в том отношении, что психику твердолобых баранов революция вряд ли зарядила большей подвижностью, чем мозги «твердокаменных» консерваторов, слепо отрицающих процесс революционизирования «Великой Британии».
Но заглянем все-таки и на скотный двор, ибо часто, при обысках, характерные документы прячутся именно в тех местах, где можно менее всего предполагать.
В деревне Коновалово, Уральской области, Свердловского округа давно когда-то, еще когда «гнали» новобранцев на великую империалистическую бойню, когда в пьяном угаре прощались рекруты с оставленными женами и, нудно надрываясь, выворачивала нутро пьяная от самогона гармошка, у местного кулака Михалева Михаила сошла с ума после тифа двухлетняя дочь. Будучи человеком религиозным, заказал он молебен об «изгнании нечистого духа», но так как вышеозначенный дух, не вняв заклинаниям местного ерея, не покинул заболевшего ребенка, то кулак Михалев Михаил вывел ее в хлев, ввинтил крепкое кольцо в стену и, размотавши вожжу, привязал на нее двухлетнего ребенка, с тем расчетом, чтобы она могла сделать два шага вперед, два шага в сторону, но не более.
И так шли годы.
Грохотали орудия далекого германского фронта. Орали солдаты – «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет», росла злоба умирающих по фронтам людей, и все чаще и чаще раздавались крики: «Долой царизм!» - а ребенок рос.
И так шли годы.
Розовыми бантами окуталась февральская земля (1917 года. – Ред.), и серые солдаты кричали: «Да здравствует свобода!» и «Долой десять министров-капиталистов!», а мужики, захватив землю, жгли имения помещиков и мстили за вековой гнет. А веревка только чуть пообтерлась, и глаза сумасшедшей девчонки из голубых стали серыми.
И еще так шли годы.
Ударил тревожным набатом гулкий Октябрь. Дрогнула земля. И железными строчками пулеметных очередей, мертвым изгибом занесенных шашек схватились в окончательную и за право жить два непримиримых врага. Но… не было уже больше девочки, а была девушка с выцветшими, каменного цвета, глазами и лицом белым, как росток подсолнечника, выросший в подвале.
Потом организовалась комячейка, появился женорганизатор, сельскохозяйственные машины, радиоприемник, волисполком, ячейка ВКП(б), ячейка ВЛКСМ, начала вестись культработа, открылась изба-читальня, но… и до сегодняшнего дня в хлеву кулака Михаила Михалева крепко привязана за шею бледная тень цепного человека, питающегося куриным месивом.
И когда кричат петухи, приветствуя зарю, она тоже тихонько смеется безумным странным смехом.
И жутко что-то от этого смеха становится. Жутко потому, что до сих пор ни ячейка ВКП(б), ни ячейка ВЛКСМ, ни волисполком не задумались еще над тем – не пора ли взмахом ножа перерезать веревку, не пора ли дать амнистию человеку – деспотическою волею кулака десять с лишним лет привязанному к стене, к мертвой стене, к стене глухой тупости, дикости и средневекового невежества.
«Уральский рабочий».- 1927.- 18 февраля.