Письмо с дороги
Теплая, лунная ночь. Поезд черной, навивающейся шеей заползал все выше и выше в щели скал, столпившихся у подножья снеговых гор. Журчали пересыпанные лепестками отцветших вишен душистые, прохладные ручьи и, звякая медными колокольчиками, похрустывали стебельками сочных трав невидимые, приникшие к земле верблюды.
И в эту-то прекрасную азиатскую ночь с верхней полки пассажирского вагона кто-то насовсем спер нашу вещевую корзинку.
Весть о пропавшей корзине начала переходить по всему вагону. Люди, услыхав одно из многочисленных слов, которым русский человек определяет факт кражи, начали просыпаться и торопливо осматривать собственные вещи.
— У кого это? — посыпались вопросы.
— Да вот у этих двух , что на полке лежат.
— А чего ж они молчат? — вопросил кто-то недоуменно.
— Курють...— пояснил рязанец из артели мужиков, отыскивающей заработки.— Лежат да курють...
По-видимому, это объяснение показалось малоудовлетворительным большинству пассажиров, потому что тот же хриплый бас изрек из черного угла:
— Брешут, должно... Симуляцию устраивают. Как так можно — корзину сперли, а они... ку-урють?
Вагон ахал, охал, начались бесконечные рассказы о покражах, случившихся по крайней мере на протяжении последнего десятка лет по всем концам железнодорожной сети.
Ругали проводников, жалеющих свечек . Сочувствовали.
Сочувствие — вещь крайне бесполезная и никакой материальной ценности не имеет. Посему мы предпочли выйти в тамбур.
Огня не было, но лунные лучи, слившись с фейерверком паровозных искр, проносились мимо дрожащего окна и бросали сквозь стекла мутный зеленоватый свет.
В тамбуре стоял человек в старом, истрепанном донельзя пальто, сохранившем однако отпечаток былого шика, и в зеленой, изорванной шляпе, похожей на ту, что носят тамбовские мужики.
Пока он молчал, он казался еще молодым, но едва заговорил — хриплый надтреснутый голос выдал в нем старика.
— Скажите...— потянул он с ноткой почтительности, за которой пряталась едва уловимая усмешка.— Скажите... какой неприятный случай... Есть же такие безнравственные люди и, заметьте, чем дальше, тем больше...
Он замолчал, долго набивал трубку махоркой. Потом заговорил, сразу повышая голос:
— И чем дальше, тем больше. И чего же еще требовать? Устои нравственности подорваны, все перевернуто. Чего же вы ещё хотите? Чего же вы хотите в данном случае от мелкого жулика, когда…
Он оборвался, замолчал, потом, резко снижая голос, добавил устало:
— Не думайте, пожалуйста. Я не контрреволюционер. То есть я ненавижу, но знаю, что ничего не могу. А я имею право.
Потом, опять перескакивая на другой тон, в котором ядовитости было больше, чем силы, он сказал коротко: Я — князь Ухтомский... Меня оставили в покое. Я сказал им: «Я ненавижу, но не могу...» Я — знаток коннозаводства. Меня приглашали в Наркомзем , но там (презрительный жест), там дворовые моего отца... Я сказал: «Нет и нет, я беден, но я горд».
Он замолчал, неторопливо выбил трубку и, раскланявшись, ушел в вагон.
Горы громоздились и, как старые узбеки, хмурились спокойные, перевитые чалмой белого снега.
Мы молчали.
— Да этого не переделаешь, крепок по-своему. Пошли в вагон.
* * *
Мы спали спокойно, красть у нас, кажется, больше было нечего. Утром, проснувшись, я хотел выйти на вокзал. Посмотрел на вешалку — моей новой фуражки не было.
Вместо нее висела старая дырявая шляпа вчерашнего знакомого.
Ташкент, апрель 1926 года
«Звезда» (Пермь), 1926, 18 апреля